Каждое стихотворение является отдельным произведением, но при этом не проходит ощущение, что это главы одной поэмы. Темы, начатые в одних стихах, плавно и в то же время неожиданно продолжаются в других, по сути, откровениях поэта. Возможно, здесь мы должны отдать должное составителю, удачно и правильно разместившему тексты в книге, однако, «поэтическая нелинейность» автора характера тем, что, как у Павича, фрагменты-главы могут быть перепутаны, переиграны, но в итоге их расположение не изменит ни тона, ни настроения, ни смысла, ни направленности, ни даже общего знака, проступающего сквозь тщательно обработанные буквы – знака креста.
Лицо поэта, конечно же, не тождественно его настоящему лицу, и оно не складывается из обычной непохожести на кого-то другого, оно проступает само сквозь текст, подтекстом, подсмыслом, сверхидеей, гравитацией литературного воздействия влияя на читателя, когда качеством нового словесного бытия становится не просто количество слов и их повторяемость, а какая-то внутренняя для целой книги (для творчества) алгоритмичность множества элементов, подобно словесным синопсам, произрастающим из души самого автора. Особый рисунок мира в тексте является продуктом преобразования общедоступного окружающего мира, который переводится поэтом в собственные единицы измерения, константы, в личностный континуум.

Нарочитость искусственных конструкций многих литературных «вселенных» очевидна, и мы не будем здесь на этом останавливаться. Поэтический же язык Сырцовой, генетически идущий от «малости», преуменьшенности, фольклорности и домашнести русской земли с осознанием Мира через связь с Богом, этот код выражения мыслей претендует на связь с древностью, предками, началом времён. При этом мы не видим пафоса первооткрывателя и многознайки, хотя мудрость осознания действительности здесь не деланная, а реальная, проистекающая из обычной жизни провинциального города – из его снегов и дождей, из распускающихся почек на деревьях и страха за близких. Внешняя простота, зачастую даже частушечность, речи содержит в себе метафизическую квинтессенцию отношения русского человека к жизни, напрямую и честно (а поэтому не всем понятно) говорящего о сложных для запутавшихся людей вещах. В этом, наверное, и есть сущность русской поэзии – её вектор направлен не к искусственному усложнению придуманных форм, а к развязыванию узлов, завязанных Богом. Человек познаёт мир, используя Слово во всех его смыслах и смиренно стремится к пониманию смысла вещей, а оно невозможно без спокойного созерцания природы и самой жизни.
Самосозерцание и рефлексия в условиях агрессивной нарастающей событийности, противоречащей самому строю и ритмике поэтического дыхания, невозможны без внутренней религиозности. Вера как фундамент, незыблемое собрание отеческих аксиом, определяет в тексте не только отношение Натальи к действиям людей, к непреодолимой деструкции времени, но и формы этого отношения – поэт не кричит, он по-старчески терпит. Старица как идеал, как пример для подражания, необычны даже для современной, «насыщенной» Богом российской поэзии, в строчках Сырцовой она собирательным образом, перекликаясь с чертами самого поэта, восстаёт неким осмысляющим всё центром русской земли.
Как-то очень давно я беседовал с одним человеком на тему «русского дзена», доказывая ему то, что нечто напоминающее это восточное учение самостоятельно и независимо возникло на Руси как особое выражение русского характера в диком сочетании силы, бессеребренности, самоотречения, братства и непредсказуемости (с той лишь разницей, что в русском варианте полностью отсутствовал эгоизм). Отсекая ложные посылы можно продолжить эту тему утверждением о том, что «русский дзен» в своём литературном развитии есть уникальное явление, когда не одинокий иероглиф в глубине «элитной» японской медитации, не рассеянные сентенции западного околоантичного поэта-схоласта, а максимально наполненное смыслом и максимально сжатое по размеру русское четверостишие является выразителем сокровенного знания жителя бескрайней заснеженной равнины как до Урала, так и за ним.

Действительно, в чём самобытность русской поэзии и почему Наталью Сырцову мы может назвать «русским поэтом»? Отстраняясь от форм и ритмики, можно сказать главное – русская поэзия в своей классической традиции с 18 века (как, впрочем, и со времён «Слова о Полку Игореве») не стремилась к телесному, плотному, плотскому, а уходила от него вверх. Как не были витиеваты пути авторов, синусоида их творчества шла в Небеса, а не за бодлеровские шторы и в шиллеровские кубки. По-видимому, это закономерный результат культурного развития самого народа. Что же касается обрамления смыслов, то и здесь (за исключением раннего советского периода) наблюдается скорее тяготение к красоте языка, гармоничности и привлекательности построений, а не к медали за «самое непохожее произведение», как в Европе. Сырцова здесь – типичный представитель классической школы с элементами гетеротрофики и русского верлибра (также имеющего свою специфику). Автор использует порой те же «кирпичи», что применяют другие литературные зодчие, но вместо трансформаторных будок строит из них небольшие часовенки, именно в этом земля и соль книги «Солнечная межа».
«Закуролесил», «небушко», «крестокупольна», «невладанная», «зобок», «жизнь-подранка», «сорочиный дождик», «свечница» - поэт применяет эти и многие другие слова и словосочетания, среди которых, как ласкательные и жаргонизмы, так и давно забытые слова русских околесиц. Иногда кажется, что Наталья выросла где-то на монастырском подворье, а не в рабочем районе города-миллионника. Нельзя сказать, однако, что этот лексикон сам собой вырос из человека в недрах урбанистического пейзажа. Видна работа над словом, над цепочками содержания, над самим собой. Очевидно, что когда особенно никем не замечаемый индивид действительно превращается в Поэта, то он развивается и как Человек, так как поэзия (по сути, литературно выраженная философия жизни) удаётся далеко не всем. Вместе с тем хочется сказать, что цельный и гармоничный язык поэтического индивидуума невозможно изобрести с чистого листа, он рождается из самой человеческой жизни, в основе которой стоит неповторимая душа автора, это качество составляет главную ценность самой русской литературы – множество точек зрения, самобытно и красиво описывающих порой одно и то же природное явление, истинную ценность которого знает лишь Творец.
Темы природы, веры, межчеловеческих отношений, семьи и близких, отдельные фрагменты, посвящённые смерти, памяти предков, собственной судьбе и непосредственно Богу, переплетаются между собой, подобно нитям ковра, порой в одном стихотворении создавая переходы красок и полутеней.

Являясь многострочным переплетением непридуманных сюжетов и собранием эпиграфических выводов человека о бытии, сборник Натальи Сырцовой получился до энных степеней простой, до арифметики на счётах сложный, ибо в русской литературе, а особенно в поэзии, считается высшим пилотажем описывать космически сложные вещи фольклором поседевших досок:

Я взмолилась: «Дождик, развяжи,
Хоть одну суму над нашим городом».

Автор создал типично-нетипичную для русской поэзии среду «неба-воды, земли-души», в которой о смерти говорится освобождённо-легко, а о жизни – принудительно-тяжело. Всё пронзает и соединяет обычная для среднерусского жителя святость, берущаяся прямо из всего вокруг, из серого быта вопреки ему, притекающая в душу, как в море, и разрывающая паутинные оковы «чёрного человечка». Наталья поэтапно рассказывает нам о том, как ей удаётся выжить в отверзтом кругу отнюдь не божественной реальности, держась за нити света, идущие сверху.
Одной из самых живых и востребованных поэтом тем является тема природы в её взаимосвязи с личными переживаниями человека, когда не совсем понятно, откуда берётся дождь – из облаков или из человеческой души, откуда идёт снег, льёт свет и как они красноречиво говорят о самих себе языком автора. Природа как вторая природа самого поэта (если не первая), рассказывающая своим состоянием о непрестанных ломках сознания, боли в сердце и вечной надежде на то, что «всё будет хорошо».
Живая среда деревьев, земли, неба, воды и звёзд возникает, как искра, в замёрзшем кристалле зимы:

Всё хрусь да хрусь:

То ли снег идёт, то ли гусь.

Всё застыло, как на старом негативе, и в этой неподвижности мы видим приближающееся лицо самой суровой хозяйки:

В глаза глядит бесполая пурга.

Зачем пришла, я без того в долгах.

Неприязнь автора к безликой пурге как неприятие несущей хаос чуждой и разумной одушевлённой стихии, равнодушно наблюдающей над мучениями маленького человека. Это отношение сродни отторжения смерти, на которую так сильно похоже это слишком холодное во всех смыслах время года:

Врёт метель о немощи своей,

Близится к оврагу в куртке рваной.

Негативное отношение к белоснежному царству колкой стихии проявляется во всём, что касается тепла семейного очага и даже сколь-нибудь тёплых угольков здравого смысла и искр душевного уюта. Холодный мрак безлюдья, какого-то космического нечеловеческого не-бытия просвечивает сквозь сугробы, заваливающие мягкой смертью дыханье пока ещё живых людей, когда «замять снежная растёт», когда всё погружается в чужеродную среду льда и ночи.
Однако, даже в этих условиях осознания неизбежности повторения годового цикла, несущего с собой часто не приобретения, а утраты, у автора не умирает надежда на «сорок плакучих зим», которые он всё же хотел бы прожить вопреки лихорадке уличного «колотуна» в ожидании новых потерь и непреходящей тоски одиноко бредущего человека.
Интонации зимы продолжаются в описании деревьев, так же, как и автор, потерянных среди буйного стихотворного многоснежья затвердевших пейзажей, когда простой серый сугроб может быть описан многоцветьем внутренних красок, а «вон за тем древесным смехом» скрываться замерзающий путник или оскаленная волчья морда.

Ёлки от холода кто куда,

Подолы подрали, -

Пишет поэт просто и мудро, по-детски живо описывая обыкновенный сосняк, скрипящий на морозе. Его деревья кружат хороводы и живут почти человеческой жизнью вопреки морозу:

Что ни дерево, то клубок,

И гнёзда почти живые.

Впрочем, как для жителей обречённых городов и студёных равнин, так и для полупогибших деревьев по отшибам дорог рано или поздно наступает время, до которого не всем суждено будет дожить. Весна в России покроет «не травой, а духом триединым» всё пространство утекающей холодной смерти, и вот уже «зелено от яблонь молодильных» в «озёрной благодати». Пейзаж проснувшейся от глубокого зимнего сна русской земли в стихах Сырцовой торжественен и ясен, подчёркнуто скуп, интересен и динамичен:

На контрасте чёрного и синего,

На земле, где бродят привидения,

Облаков коротенькие линии

В небе зеленеют без стеснения.

Даже сейчас простое описание природы полно сюжетики, контуром прочерчивающей обыденную мистичность самодостаточной жизни колокольной земли, где дождик «ножки свесил, вон за той дремучестью уснул», а «земля – щетина на любимых щеках». Проступающая метафизичность и даже сказочность спокойной живописи русских равнин замечается автором везде, куда падает его беспокойный и тревожный взгляд, взгляд уравновешенного человека, обречённо ждущего неуравновешенное будущее в фантасмагоричной игре стихий. Чувства поэта становятся реальностью дождя, а бытие леса – переживаниями потерянного среди «горбов безбожников» человека, в витиеватых захолустьях меж монастырей, где «платки дорожные в полверсты».
Поднимая взгляд вверх, мы вместе с автором рассматриваем то же небо и облака, однако, смотреть, действительно, не означает видеть. Небо начинается у Сырцовой даже не у земли, а внутри самого человека:

В дырявом теле купорос

Небес почти пророс.

Земная жизнь вместе с её тяжёлым трудом чьим-то нестираемым почерком прописана наверху, перекликаясь со словами Христа о налитых гроздьях и «вхождении» в чужой труд:

Вот они – неприбранные грядки

В небе распускаются без нас.

Далее поэт продолжает:

И цветут таким усердным цветом

Бабочки-морщинки на лице.

Господи, какое в сердце лето

Наступило…

Небеса как продолжение, целеуказание, осмысление и красота самой земной жизни содержатся в стихах Натальи Сырцовой, туда тянется душа русского человека, рвущего связи с ежегодно увядающей красотой мира окружающего.

Вспухли вены на запястьях тучи,

Синева сливовая в глазах.

Небо, небо, нет тебя дремучей,

Нет тебя счастливее…

В этих строчках вся любовь поэта к горнему состоянию действительности, выраженному в небесной шири, по-домашнему уложенной в котомку классической строфы. Автор очеловечивает элементы природы, части небесного механизма, показывая не просто их красоту, но истинную русскость в сращивании с образами воплощённой словесности:

Ходит туча Гоголем по сдобе

Русского степного языка.

Тема природы тесно связана с личностным, камерным ощущением Родины, которая не делится у Сырцовой на «большую» и «маленькую». Предки, родовая связь пуповиной соединят поэта с землёй. Там, где «сорочиный дождик не стрекочет, бабушка уснула у печи».

Ей во сне рассказывает кочет,

Что меня похитили грачи, -

Раскрывает автор тайну своей души перед читателем, добавляя, что ему

… вернуться не дают седины,

Пустыри, канавы и ручьи.

Столько лет стрекочет сорочиный:

Чьи вы с бабой, чьи вы, чьи вы, чьи?

В завершении строфы задаётся философский, поистине экзистенциальный вопрос «Чьи вы?», в котором смыслом заложен другой вопрос – «Кто вы?». Попытка осмысления глубины бездонной жизни, сплошь состоящей из трагедий, ведущих в Царство Небесное, продолжается в проблематике смерти, особенно остро показанной поэтом во взаимосвязи событий, произошедших в личной жизни.
Смерть как проходящую мимо женщину в чёрном, оставляющую на «глазницах пятками», Сырцова также показывает через образ «чёрного человечка», который «сон похитить не посмеет». Люди часто мучительно ждут прихода своего конца, «когда рассвет грядёт страшнее ночи».

И как бы мне ту вечность скоротать,

Пока ты спишь, и гроб – твоя кровать? –

Задаёт поэт вопрос в бездну времён, обращаясь к Богу, не поминающему зол, «грядущих в мир сквозь вечности узор». Наиболее открыто и полно картина русской действительности, насыщенной парами смерти, представлена у поэта в следующем четверостишии:

Картошка твоя помертвела, пустила жильцов,

Прими их, надежда, в своё материнское русло.

И девочку ту, что пронзает лопатой отцов,

Прошу, береги от холодных ветров этих русских.

Здесь мы видим светлую обречённость простого бытия человека, далёкого от изысков столичной жизни вблизи с провинциальным кладбищем, которое рано или поздно станет картофельным полем. Человек часто убивает своей жизнью родных ему людей, вместе с этим свято храня о них память. Ещё один парадокс русской действительности.
Смерть как гостья, по-будничному зашедшая в чей-то дом, присутствует в стихах Натальи Сырцовой прежде всего в рассказе об ушедшем из этого мира поэте Сергее Васильеве, которому автор посвящает стихотворение, состоящее из двух частей.

В нашу маленькую жизнь

Между луночек ложись

Да поспи на дне былого

Или, хочешь, покажись.

Поэт говорит об ушедшем поэте настолько же просто, насколько сказал бы о живом. Человеческая связь, нити памяти, остаются даже после смерти духовно близких людей, возможно, становясь только крепче. Диалог с тем, кого нет среди живых, продолжается отстранённо, посредством описания явлений природы, когда «хлынул дождик весело» при Сергее, бывшем «кровельною песнею», «жар-птицей»,

…да смотри – вспорхнул.

Пёрышко в ладони – кто там с краю?

- Я давно по небушку хромаю.

Предполагаемый ответ покинувшего этот мир поэта содержит в себе усталость мытаря, забранного на небеса вопреки собственной самоиронии. Поминки как обыденность серой реальности не вызывают страха и кошмара, они тяжелы, неприятны, но обычны в этом мире, где «шелестит листвой понурый ясень»:

День сегодня начался с кутьи,

Потому тяжёл и безобразен.

Невзирая на ежедневный конвейер смерти, превращающей жизнь в паутинку, которую «вяжет паучок над моей седою головою», как пишет поэт, небо при этом становится выше, ярче, теперь это уже «синий волосок в бороде Господней», колесо солнца катится дальше, и красные флаги превращаются в «живые души наших пращуров»,

Тех, которых забрала война,

Они наблюдают за нами,

Смотри, смотри, мой хороший,

Это на все времена…

В приложении к собственной жизни смерть у поэта выглядит как нечто тусклое, невзрачное, омертвелое, лежащее за пределами его неказисто обжитой, болючей, но живой Родины:

За землицей русскою

Смертная тоска.

Не по мне ли узкая

Тёсана доска?

Продолжая эту тему в другом стихотворении, Наталья Сырцова ещё раз указывает на географическое отдаление смерти как чего-то ненастоящего в своей сути, смешного и чуждого жизни, лежащего за пределами русской ойкумены:

Смерть моя, ты далека и кукольна,

Жизнь моя, ты – песня Люды Зыкиной.

Краткость неповторимой вспышки под названием «жизнь» глубоко и правдиво показана в следующих лирических строках поэта:

… и потому недолгим

Мой будет век в объятиях твоих.

Я рождена, повсюду мрак и сети,

Той девочкой, что любит за двоих

В речных волнах, на самом страшном свете.

Тема судьбы как воды, перекликаемая с каким-то горьким усталым антропоморфным обожествлением великой русской реки («Волга, Волга, горькая помещица»), продолжается в проблеме жизненного пути самого автора, осмысления и распутывания многочисленных протоков и ереков ежедневных коллизий несущей мозаику Божьих открытий реальности.
Знаки судьбы проявляются в жизни поэта как хлебными крошками в кармане, так и речною изморозью, которая ляжет «на каменную плиту».

Сегодня солнечный мякиш в твоём носовом платке

Скатается до горошины, до маленькой запятой.

Нет большей той потери, что стала моей судьбой.

Эти строки говорят о глубоко трагичном понимании «этого света», не предназначенного для полноценного счастья наивной и чистой души, устремляющей свой полёт в горние измерения. Окружающая жизнь всего лишь полоса испытаний, мрачный коридор перед входом в истинные обители человека, поэт подчёркивает это неоднократно, через боль потерь и страданий открывая свой личностный путь к христианскому пониманию действительности. А пока, в «сумерках Бога», автору приходят видения и знамения о его предназначении и настоящей цели его собственного бытия, выраженные часто нарочито просто и поэтому трудно понимаемые сразу:

Мне сон садится на плечо

То горлицей, то голубицей.

А во сне реальность поворачивает к поэту своё неприкрыто скорбное лицо и напрямую говорит о том, что жизнь соткана из жёстких колючих нитей, холодная поверхность судьбы, вымораживаемая годами, не лжёт и прямо раскатывает белые поля искуплений:

Снег идёт в моей судьбе,

Горький, муторный, бумажный –

Познание истины как познание горя, чем больше человек хочет узнать об этом мире, тем более он несчастлив, так как картина этого мира далека от наших «прогрессивных» и «эволюционных» представлений о нём («Я любила жизнь, но какого чёрта она не кричит: «Воскресни»?). Понимая это, автор обречён нести крест внутреннего прозрения людей:

Вода родовая, вот какая ты нынче:

Горькая, нутряная, волны твои малы.

Время, проистекая, в детское темечко тычет,

Гаснут глаза родные, люди больные злы.

Осознание непреходящей социальной агрессии, порождённой конфликтом духовной первоприроды человека и его невозможностью взлететь из мира, «где с икон глядят святые грустными глазами на людей», где «вербой стала птица взаперти», узнавание вечно идущей войны между заражёнными злом людьми не отсекает самого поэта от искажённого общества, не выхватывает его исключительность из «боговой одежды снеговой», покрывшей всех. Саморефлексия автора характерна самоисповедью:

Лишь бы человек не серым волком,

Свой звериный пробуждая нрав,

Выл во мне, всю глотку ободрав.

И в тоже время надежда не угасла, Наталья пишет о других знаках и смыслах, открывающих путь к свободе:

Всё решето, пока не решено

Дойти до остановки, как до ручки,

Хлебать из горлышка то пиво, то вино,

Поставить жизнь без чёртовой озвучки

На медленный повтор…

Поиск выхода, работа над ошибками, самоанализ не гаснут в сознании верующего человека, но наоборот – мощным потоком разгребают шелуху «сумрака гробового»:

Свободы жду, как ждут с войны детей,

Седых мальчишек…

Прорыв к свободе через гражданскую войну человеческих душ, где каждый только сам за себя, в творчестве Натальи Сырцовой наиболее ярко и полно показан посредством отображения отношений с другим человеком, мужчиной – любимым, близким, мужем. Эти отношения в стихах поэта подобны верёвочке, по которым человек поднимется из кругов ада на свет Божий.

Дай мне сил любить тебя спокойно,

Так любить, как любят на войне, -

Здесь автор ищет опору в невидимом собеседнике, кому посвящены эти строки, он смиряется с условиями постоянно идущих во враждебной среде «боевых действий», прося лишь о возможности любить, путь даже в обрамлении «окопной романтики» непримиримых характеров. Прослеживая динамику этих отношений сквозь различные строчки поэта, сначала мы можем выделить период надежды, предчувствия света и спасения во мраке бытовухи всё убивающей суеты:

Ты разделён на вечер и вино,

Но пригубить – не значит пить до дна.

Смысловым продолжением этого отрывка можно привести фрагмент совершенно другого стихотворения, в котором автор пишет о разговоре с Богом, касающемся близкого человека, трудно живущего рядом, но вместе с тем такого необходимого и родного:

Я замолвлю за тебя, милый мой, словечко,

И покатится оно прямо в Божий круг.

Незаменимость того, кто рядом, его срастание с душою поэта, некое телесное продолжение, когда двое «станут одной плотью», хорошо выражено в следующих строках:

На постели у меня выросли левкои

И сплелись в одну судьбу

Две больных души.

«Дай мне ласку твою принять/Прекрасную, как глаза Цветаевой», - пишет Наталья (рифмуя на слово «цветами»), обращаясь к любимому человеку в попытке найти точки соприкосновения, внутренние силы для безбоязненной встречи с сильным чувством, которое автор боится принять полностью, и боится, возможно, не безосновательно:

Чёрный ангел с бородой,

Холостой и симпатичный.

То ли он пропах бедой,

То ли ключик мой скрипичный

Не подходит к той трубе…

Разочарование в людях, кажется, не слишком свойственно этому человеку, привыкшему ждать от общества зачастую лишь подлость, от людей – коварство и зависть. Осторожно, едва касаясь темы, Наталья спрашивает в стихотворении своего избранника:

Голова тяжёлая

Лыком прощена.

Разве бережёная

Я тебе жена?

Пояснение мы получаем в следующих строчках из другого стихотворения:

Я бы с горки кубарем, комом снежным, да теперь куда уж.

В чужой постели своих не ищут не выходят замуж.

Тема супружеской измены, толкающей к другой измене, к ненависти и гневу, к отторжению и отрицанию человека как факта, проходит сквозной струной обличения предательства как сердцевины зла через всю книгу поэта. Это – главный яд человеческих отношений, отравляющий всё бытие, весь, пусть неказистый, но пока успокоённый мир, превращающийся в инфернальный сюрреализм:

То пил, то бил, то путался с подругой,

Почти сестрой, но мне его не жаль.

Пусть отожмёт всю гордость центрифуга

С бельём застиранным. Ведь такова мораль…

Люди разводятся и сходятся, ругаются и мирятся. Мы не знаем всех перипетий реальной судьбы поэта и можем основываться лишь на том, что он написал в своих болезненных по отношению к миру творениях, в которых рассыпаны кусочки его истории, изложенной им, возможно, по-своему, но честно и не примитивно-обличительно по отношению к тому, кто жил рядом с автором. Однако, можно догадываться, что человек, которому посвящены эти строки, не раз возникал в судьбе Натальи, являясь, по-видимому, сложной фигурой, содержащей в себе и светлые пятна на фоне описанных поступков. Любовь прощает всё, если эта действительно любовь, это искренне, топящее льды зла, чувство.

Рубашки твои постираны,

Ленами, Ирами, кто их просил?

На чёрной было белое пятнышко,

На голубой – дырочка с птичий клювик…

Никуда не уйти от чувства, от истории, от памяти. Мужские рубашки как страницы календаря. Автор смотрит на них и видит только любимого человека, его человека:

Только бы не возиться

С птичьими свадьбами да речными юбками,

Глашеньками да Любками,

Что приносят пустые вести.

Лучше мы будем вместе.

Два человека как один, срастающиеся в семью, рождающие детей, живущие одними мыслями и одним отношением к жизни, соединённые Богом в сложном и запутанном механизме Вселенной, эти люди никуда не денутся друг от друга, автор показывает смысл соединения в браке как неизбежное сочетание двух половинок одного целого. Линии судьбы могут долго вращаться друг вокруг друга, но всё равно соединятся в один кожный узор:

…и потому недолгим

Мой будет век в объятиях твоих.

Я рождена, повсюду мрак и сети,

Той девочкой, что любит за двоих

В речных волнах, на самом страшном свете.

Ра-река, объединяющая людей, как Лета, как живая вода, вновь просачивается сквозь поэзию Натальи, пишущей о готовности совершить по сути подвиг – любить одной любовью «за двоих», готовой к смирению в одиночестве, осознающей преходящесть слишком кратковременных мгновений счастья и героически ждущей новых испытаний в скорбной молитвенной позе русской верующей. Река течёт, время влечёт за собой за излучину молодости и далее, к островам самоотторжения и встающей с колен старости.

Старость странным явлением проходит в стихах Натальи Сырцовой, словно в зеркале, увидевшей себя спустя десятки лет в состоянии увядающей плоти и восстающего духа. Поэт внутренне сопротивляется течению времени, органически не принимая смерть, растянутую на годы, но в то же время мудро признавая её неуклонный приход в свой срок:

Храни от палящих наветов нетравных старух,

Чьи вечные очи глазеют на девичье тело.

Я рядом бы с ней постояла, да злобный петух

За мной, как за курицей, смотрит, паскудное дело.

Обращаясь к «надежде», созвучной по смыслу Богородице, «божьей победе», автор просит защитить его и его близких от неизбывного источника зла и тления, от которого «боль в подреберье на дикое солнце к обеду». В других строчках поэт пишет:

Мальчик мой, оловянный солдатик. Рождество и старость

Прикрывают мою молодую душу, точнее – старость.

Под лицом молодости проглядывает лик старой женщины, видевшей слишком много, чтобы быть свежей и юной. Как в фильмах Андрея Тарковского, время меняет свой ход и показывает будущее лицо постаревшего героя, который в то же время находится в совсем не молодом, а скорее, ветхом и безвыходном настоящем:

Не ведает старуха, что озябли

Те времена, когда не ангел – зяблик

Ей подливал спиртное вместо слёз.

Она всё ждёт, похоже, что всерьёз,

Не Мандельштама – мужа дурака.

Покойника, пропойцу, слабака.

В проекции времени человек уже выглядит не один, рядом другая судьба, такая же искажённая и даже презираемая «женщиной-старухой». Другого человека, жившего рядом, уже никуда не деть, не выкинуть из альбома памяти, осталось лишь «всерьёз» ждать его, как ждут лишь окончания утомляющего века…
«Суровые божьи знаки» от идущего каравана живой жизни, идущего вопреки лаю злой собаки и карканью чёрного ворона, проявляются в судьбе поэта прежде всего мгновенными слайдами-зарисовками русской природы в мозаике богодухновенного бытия, когда «иссякнет дождь и заблести слюда/ на всей поверхности отмоленной земли:/ от Выборга до Пскова, от Вязьмы до Перми». В ожидании того, что «Бог небом захрустит», живёт вся русская земля, её молитва – энергия народа, но поэт в то же время пишет о странном временном потемнении света в верующей стране:

Зябко зяблику на свете в царстве православном,

Где Господь глядит-грустит

Сквозь зелёный смог.

Бог обращается к людям, пытаясь в который раз донести до них смысл важности миропорядка, установленного от начала времён, говоря с нищими и поэтами:

Помню, что улыбчивый Господь

Говорил со мной у аналоя,

А в притворе нищий с перепоя,

Поборов болезненную плоть,

Голубя кормил насущным хлебом,

Был тот хлеб махоркою и небом…

Отнюдь не богоизбранность, а обычный разговор русского человека с Господом, какие нередки для бессеребрянных юродивых в самых разных местах России, слышится в этом фрагменте. Это жизнь и быт мытарей и пророков. «Нет, Наташа, житейская жижа/ не затопит небесную клеть», - так по-простому отвечает поэту неканонизированная пока церковью исповедница Марфа, жившая в Царицыне 100 лет назад. Постоянная связь с небесами через святых и отмеченных Богом людей, через знаки, рассыпанные по читаемой особым образом действительности, характеризуют поэзию Натальи Сырцовой, столь же сказочно-фольклорную, сколь мистически-христианскую.

Я буду за него с Тобой молиться

(Юродивая мать Наталья-схи).

… Когда-нибудь мой ангел возвратится

И почитает мне свои стихи…, -

Так автор обращается к Богу, поминая того самого человека, который жил когда-то рядом, а теперь слишком далёк душою, чтобы вернуть всё назад. Поэт просит у Бога «вернуть ему два ангельских крыла», прежде чем самому «отойти в иное лихолетье». Тема старицы, юродивой верующей, неспроста проявляется в ряде стихов Натальи – человек молится за кого-то в ущерб своему уюту и готов продолжать движение на этом поприще («Милая сухая старушонка:/ тапочки, платочек, рубашонка…/что-то есть такое и во мне»). Господь выступает здесь как мэтр, сенсей, старший товарищ, не переставая при этом быть Творцом Мира, его неожиданная щедрость по-сырцовски просто выражена в следующих строках:

С бороды Твоей седой сыпятся коврово:

Время, птицы да один добрый человек.

Особые отношение с Небесами не слишком афишируются поэтом, складывается ощущение, что он хотел бы скрыть свои обращения вверх, свои диалоги со сверхразумом, но вынужден об этом вскользь упомянуть для читающей аудитории. Смирение и русское принятие Бога подчёркивается в нарочито простом и осенне-красивом уходе из этого мира, который снова и снова, как в поэзии Пушкина, Лермонтова, Блока, Пастернака, Мандельштама и других творцов слова, так и в строфах Натальи Сырцовой, встаёт подобно последнему закату философским осознанием закономерной неизбежности:

А по Руси пронёсся вой

Катюш и Маш, покрой

Нас покровами и травой,

О, Боже, милый мой.

Однако, не это сердцевина души поэта, а поэтому и не осевая часть его творчества. Детство, позволяющее во мгновение ока достичь Небес, чистота помыслов и рук – вот то главное, что пуповиной соединяет прошлое и настоящее человека, то, что являет собой продолжение искренней невинности в уже собственных детях. Автор пишет прямо об этом, называя одновременно свою основную материнскую боль, страх и надежду:

Не удержать мне вечность рваными простынями,

Не обойти глубины царствия белых зим.

Только бы наши дети плавали между нами,

Жили поближе к дому, дом помогал бы им.

Опять зима как символ разлуки, страданий и смерти. Снова бессильны попытки человека преодолеть её. Остаётся лишь внутреннее упование на Бога и надежда на то, что всё будет хорошо, что дом, построенный на камне, будет всё же незыблем…
Истинная трагедия человеческой жизни заключается в том, что путь к свету всегда лежит через тьму, чтобы попасть наверх, нужно очиститься от грехов, бесов, «быть убитым и воскреснуть». Те, кто это поняли, не видят радости в смаковании деталей сиюминутных удовольствий, это мы ясно видим в поэзии Натальи Сырцовой. Христианство не как религия, а как дыхание природы – вот что отмечает творчество этого автора. Прерывание контакта с источником постоянного Света, оживляющим всё сущее, чревато угасанием разума:

Отправь пустой конверт, но расскажи

В письме невидимом о том, что город плох

Без ласточек, без солнечной межи,

Я вместо букв ращу чертополох.

Отношение поэта к собственному творчеству «на солнечной меже» лучше всего показано через слова Блаженной Марфы, произнесшей в одном из стихотворений автора следующие слова:

- Стихи со временем станут родными детьми,

По тропам небесным пойдёшь за ними,

Не пророни

В пустую грядку ни зёрнышка, ни словца

До самого твоего конца…

Скупость на слова и щедрость на поступки в безумном мире торжествующих плевел, где так ценны зёрна истины. Так мы видим литературно-пророческие слова исповедницы, обращённые к автору. Поэт вновь и вновь, в очередной раз говорит о своей судьбе в неведомой нам светлой перспективе, где вдалеке среди холмов у монастыря видится образ непреходящей старицы «Натальи-схи».


Владимир Мозалевский, Волгоград, 2024.